Лежать в теплом песке после купанья – это в своем роде стоит философии. И лаццарони, вечно лежащие в песке, почему не отличная философская школа?

Василий Васильевич Розанов[1]

Возможен ли и целесообразен ли серьезный диалог идей сейчас, когда «философия освоения вселенского рынка» все более настойчиво навязывает нам поверхностный, потребительский образ жизни? В мире, где господствует бесцеремонное прагматическое мышление, не будет ли этот диалог подобен разговору немого с глухим? Стоит ли рисковать, плывя против течения, ради все более редких, случайных проблесков духа на фоне духовно–уснувшего окружающего мира, который вопреки всеохватывающей расчетливости, все более безнадежно погрязает в необузданной игре темных стихий? Кому же тогда предназначен, и, вообще, нужен ли сей стройный диалог духа, являющий собой чистосердечную встречу индивидуумов на почве исключительно бескорыстного (= бесполезного) любомудрия? Не лучше ли тогда обратиться с речью к самому себе, не думая об окружающих, пустившихся в победоносное плавание по течению безграничного приобретательства и наживы? По течению, подобно древнему Океаносу, вечно порождающему новые «человеколикие» божества и, таким образом, таинственно прокладывающему пути в самые сокровенные уголки сердца человека, бесчувственного к настоящей духовности? Возможно ли в таком мире услышать благовест нового Орфея,[2] который на изломе веков освободил сердца избранных, чтобы они смогли пройти Путь, который выше всех путей, познать Истину, не способную потуснеть, и Жизнь, не боящуюся жала смерти?

Чтобы подойти к философскому ответу на эти и подобные вопросы, порождающиеся при виде нарастающего стремления мирового капитала привести к «полезному» (для него), общему знаменателю всю ойкумену, обратимся к некоторым идеям русской философской мысли серебряного века. Не только из–за ее идейного разнообразия, дерзновенных догадок и творческого полета, но, прежде всего, из–за ее безоговорчной верности свободе духа, которая в конце концов дала свои плоды в самых отдаленных уголках всего мира. В прошлом веке ее представители, вопреки первоначальной локальной ограниченности, а позднее, из–за рассеяния в период изгнания, оставили глубокий духовный след в душах философов по всему миру. Не только в Европе и в Северной Америке, где дух идей русского духовного подъема и перерождения прошлого века живет в трудах Павла Евдокимова, Оливера Клемента или Джона Меендорфа, он сохраняется прежде всего в духовных центрах, таких как институт св. Сергия в Париже и Институт св. Владуимира в Нью–Йорке. Русские философы оставили свой след и в Южной Америке, о чем свидетельствует, скажем, Аарон Штейнберг, который в середине 60–х гг. прошлого века встретил горячих поклонников философии Льва Шестова в столице Уругвая, Монтевидео.[3]

Наряду с неутомимым искателем истины Шестовым, никогда не прекращавшем своего критичекого сопоставления Афин и Иерусалима[4], в современной философской мысли до их пор живо присутствуют также многие другие оригинальные русские мыслители, поэты и богоискатели, творившие на переломе прошлого столетия. Среди них страстный философ свободы Николай Бердяев, оставивший, возможо, наиболее глубокий след в душах ее искателей по всему миру,[5] духовные поборники Божественной мудрости Павел Флоренский,[6] Сергий Булгаков и Семен Франк,[7] поэт эллинистической направленности Вячеслав Иванов, по–гоголевски ироничный Дмитрий Мережковский и загадочная Зинаида Гиппиус, символистски возвышенный Александр Блок [8] или капризно –непредсказуемый Андрей Белый [9]. Эти, а также многие другие, как известно, в особенности на примере духовной драмы в романах Ф. М. Достоевского [10] и софиологического синтеза Владимира Соловьева[11], а также из бескомпромиссных поисков добра у Льва Толстого, каждый по–своему, пытались отыскать ответ на вечные вопросы бытия, отражавшиеся в конкретных проблемах времени.[12]

Однако сегодня, на фоне господства идеи глобализации, стремящейся все единичное и самобытное загнать в рамки однообразной функциональности «мирового расписания движения поездов», может быть наиболее подходящей и свежей является освобождающе неприспосабливающаяся и принципиально неприкладная и остроумно–самоироничная мысль Василия Васильевича Розанова. В особенности, в той ее спонтанной форме, в которой автору удалось уловить ее в наиболее неожиданных обстоятельствах и доверить бумаге, опубликовав в сборниках «Уединенное» и «Опавшие листья». В этих случайных записях, по словам автора, зафиксированы абсолютно ненамеренные «восклицания, вздохи, полумысли, получувства …», которые как листья, бесцельно гонимые ночным ветром, «жизнь в быстротечном времени срывает с души нашей»[13]. Это непосредственное биение души, ее первобытное дыхание так вдохновили Розанова, что при публикации своих заметок его нисколько не заботило возможное недоумение читателя, напрасно рассчитывающего на какую бы то ни было их функциональность. Напротив, без лишних иллюзий, он тут же, в самом начале, замечает, что читатель, который, открыв рот стоит и ждет, что перед ним выложит автор, напоминает ему «осла перед тем, как ему зареветь» … Сам же он эти хрупкие и ненужные листья, эти спонтанные обрывки со дна души, собрал и опубликовал ислючительно и только лишь потому, что ему так захотелось, или может быть еще для «каких–то ‘неведомых друзей’ или и вовсе – ‘ни для кому …’»[14]

Нам представляется, что через столько десятилетий настало самое время признать в себе розановских «неведомых друзей» и внимательно вслушаться в его глубокие мысли:

С основания мира было две философии: философия человека, которому почему-либо хочется кого-то выпороть; и философия выпоротого человека. Наша русская вся – философия выпоротого человека. Но от Манфреда до Ницше западная страдает Сологубовским зудом: ‘кого бы мне посечь.[15]

Несколько дополнив течение истории, как его с точки зрения двойного характера философии схематично изобразил Розанов в начале минувшего столетия, можно сказать, что «философия порки» в начале прошлого века со свойственной ей демонстрацией мышц, началась не с Байроновского Манфреда, как, впрочем, и не закончилось Заратустрой Ницше. Правда, первый, отрицая взаимность, коллективизм, самоуверенно утвержадает : “The lion is alone and so am I”[16], второй же, не оставась у него в долгу, в дионисийском порыве воли к силе, торжественно провозглашает, что научит нас, как стать «сверхчеловеками»: “Ich lehre euch den Übermenschen!”[17] Тут и учитель Перидонов, «мелкий бес» из одноимнного романа Федора Сологуба, обнаруживающий склонность к садитскому измывательству над детьми. Стремление выпороть кого–нибудь обнаруживается уже, начиная, с Гомеровского Ахилла, хотя для сердитого сына Пелея поле боя перед осажденной Троей явилось не столько роковой, по воле богов, встречей с Мойрой, сколько полигоном титанического самоутверждения. Самый недавний отклик – проявление «философии порки» легко узнается в написанной в духе Лакана оде ленинскому революционному подвигу, вышедшей из–под пера нашего отечественного философа Славоя Жижка . Этот «теоретический нарцисс, наслаждающийся кружением вокруг да около, вечно уклоняющийся от собственного определения символов, превозносит апологета насилия, стремившегося к тому, чтобы вокруг все взрывалось и брызгало».[18]

С другой стороны, философию человека, предпочитающего быть лучше выпоротым самому, чем ссылаться на неизбежность насилия или даже на уместность «хорошего террора», как переименовывает Жижек философию порки, прослеживается уже, начиная с Сократа и далее, до наших дней, покуда в сердцах истинных любомудров живо звучит его максима: “Лучше страдать от несправедливости, чем самому быть в ней повинным”.[19] Не только в идеях русских писателей – Толстого, Достоевского или Соловьева, а также их наследников, включая самого Розанова, но и на западе в настоящее время до сих пор существуют приверженцы исходной философской позиции, не стыдящиеся ранимости любви, несмотря на постоянную угрозу беспощадной порки со стороны различных сильных мира сего, выступающих с точки зрения философии развитых мышц и крепких кулаков. Классический пример столкновения двух противоположных видов философии, как известно, дан уже Платоном в его диалоге Георгиас, в котором Каликлес, в отличие от Сократа, усматривает силу и цельность в том, чтобы полностью воплотить все свои желания и страсти, добиваясь всего насильно. [20]

Это противопоставление сохранилось по сей день и является все более очевидным в сфере воспитания и образования. Там, где мудрость не любят ради нее самой, но воспитывают культ знания из–за воли к достижению силы, не тренируются в терпеливом диалоге, но яростно сражаются словами, где не уважают дружеской взаимопомощи, но безжалостно соревнуются ради занятия престижного положения в общественной иерархии, там победоносно и неуставимо прокладывает себе дорогу «философия порки». В довершении всего, на парадном прапоре ее приверженцев оказывается записанным один единственный боевой лозунг, сформулировванный с настоящим павлиньим гонором, коренщийся в блестящей индукции Фрэнсиса Бэкона: “Scientia est potentia”. Если же появляется, что делить, то разворачиваются настоящие академические бои за каждое »место под солнцем», тогда уже чаще ссылаются на ударный лозунг более современного Бертольда Брехта: «Книга это оружие, возьми ее в руки».

Этой философии, таким образом, противостоит философия наследников Сократа, преображенная Светом с Востока достигшая своего высшего выражения в христианской идее первых столетий. Дерзновенное свидетельствование святого философа Грегория из Нисы о «познании как любви» (hJ gnw`si~ ajgavph givnetai)[21] в течение столетий вдохновляет восприимчивые к его смыслу души, в поисках истины неустрашимо следующие по нехоженным путям, обходя крупные центры средоточия силы, где господствует «философия зубовного скрежета и сжатых кулаков». Философия, которая стремится следовать идеям великого Нисийца, в последнее время следовал не только русский мыслитель Павел Флоренский[22] со своими учениками. Ей следует также молодая словенская философская мысль, которую мы хотим, пользуясь настоящей возможностью, здесь представить; она питается как идеями русской философии серебряного века и ее филокалийских источников, так и византийским и западно–христианским средневековым мистицизмом, а также идеями иудаизма, суфизма и дзеновской духовности, а также идеями современной западной философии, которая понимает философию как бескорыстный поиск во имя любви к истине; здесь я имею в виду, прежде всего (перечислю хотя бы несколько имен), Жан–Люка Мариона, Пьерра Хадо и Поля Рикёра во Франции, а также Эндрю Лaута в Англии.

Однако, не имеет ли сократовский философский подход, который на «философию порки» отвечает любовью и ненасилием, глубочайшее свое обоснование уже в самом евангелии, в известном: “Не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку, обрати к нему и другую;” (Mф 5,39) Хотя это еще не значит, что по примеру Иисуса, при всей радости от получения ударов, «философии порки», вовсе не следует никогда противиться: “Если я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь меня?» (Ин 18,23) Не оказался ли в прошлом столетии ближе всех славянских мыслителей к идеалу философии выпоротого человека «великий индийский дух в тщедушном теле», Махатма Ганди? Таким образом, идеал философии человека, предпочитающего порку, вместо того, чтобы самому раздавать затрещины, по–прежнему является не только актуальным, но вполне осуществимым, при наличие доброй воли, конечно.

В заключение остановимся на таком вопросе: что собственно общего между философией и насильем, если , по Розанову, с самого сотворения мира они оказываются связанными воедино в «философии порки». Возможно, это обусловлено самой природой мысли, которая по Э. Гуссерлю всегда является направленной на предмет, в стремлении самоподчинения процессу познания, с заложенной в нем мужской доминантой? Возможно, наоборот, речь идет об иной исходящей интенции поиска, имеющей обратную тенденцию – докопаться до сути вещей и их скрытого смысла? Или же в нелицеприятной связи философии с поркой, в этом несчастном адюльтере, в измене закону любви, в которой она безоговорочно предается истине, повинно обычное человеческое самолюбие, стремление к самоутверждению личности и ненасытное накопление силы?

Ответ на этот вопрос мы найдем у Розанова, в продолжении его записей, в том месте, где он замечает, что никакие избранные правила хорошего тона, никакие самые вежливые проявления уважения и внимания, не способны перевесить здравых этических убеждений, коренящихся в самом сердце славянской души:

«Ницше почтили потому, что он был немец, и притом – страдающий (болезнь). Но если бы русский и от себя заговорил в духе: ‘падающего еще толкни’, – его бы назвали мерзавцем и вовсе не стали бы читать.»[23]

* * * *

В заключение, позвольте мне процитировать стихотворение Соловьева ”Ex Oriente Lux”, содержащее иллюстрацию дилеммы, раскрытой в проницательном замечании Розанова о двух типах философии. Настоящая дилемма является актуальной не только для русской, словенской, или, шире, славянской души, но и для любого из нас: избрать ли для себя «философию порки», присваивания вселенских благ, влиться в поток глобализации сил, подчиняющий себе все, что встречается на пути­? Или же в искренней преданности Царю небесному, с позиций агапэ, всем сердцем, мыслью и всеми силами предаться любви к Богу и к ближнему?
На русский язык перевела Т.Комарова

Владимир Соловьев, Ex Oriente Lux

“С Востока свет, с Востока силы!” И, к вседержательству готов, Ирана царь под Фермопилы Нагнал стада своих рабов. Но не напрасно Прометея Небесный дар Элладе дан. Толпы рабов бегут, бледнея, Пред горстью доблестных граждан. И кто ж до Инда и до Ганга Стезёю славною прошёл? То македонская фаланга, То Рима царственный орёл. И силой разума и права – Всечеловеческих начал – Воздвиглась Запада держава, И миру Рим единство дал. Чего ж ещё недоставало? Зачем весь мир опять в крови? Душа вселенной тосковала О духе веры и любви! И слово вещее – не ложно, И свет с Востока засиял, И то, что было невозможно, Он возвестил и обещал. И, разливаяся широко, Исполнен знамений и сил, Тот свет, исшедший от Востока, С Востоком Запад примирил. О Русь! В предвиденье высоком Ты мыслью гордой занята; Каким же хочешь быть Востоком: Востоком Ксеркса иль Христа? 1890

“Z Vzhoda luč, z Vzhoda moč!” In perzijski kralj je pognal horde svojih sužnjev pred Termopile, pripravljen, da zavlada vsem. A Helada ni zaman prejela Prometejevega nebeškega daru. Bežale so trume sužnjev bledih pred peščico omikanih junakov. In kdo je slavno pot prehodil do Inda in do Ganga? To je bila makedonska falanga, to je bil orel cesarskega Rima. In z močjo razuma in prava – vsečloveških načel – je nastala zahodna država in Rim je zedinil svet. Kaj še je manjkalo? Čemu ves svet spet v krvi? Vesoljna duša je koprnela po duhu vere in ljubezni! In preroška beseda ni bila lažna in luč je z Vzhoda zasijala in to, kar ni bilo mogoče, je oznanila in obljubila. In ko se je na široko razlila, polna znamenj in moči, je ta luč, ki je na Vzhodu vzšla, z Vzhodom spravila Zahod. O Rusija! V vzvišeni slutnji te je prevzela misel ponosna; kakšen Vzhod torej hočeš biti: Vzhod Kserksa ali Krista? 1890

 

---

[1] В. В. Розанов, Уединенное (1916), Москва 1990, с. 253.

[2] Ср. Klemen Aleksandrijski, Protreptik.

[3] Ср. А. Штейнберг, Друзья моих ранних лет (1911-1928), Париж 1991, с. 260-261 (цитируется по: П.Кузнецов, “Spremna beseda” k: L. Šestov, Med razumom in razodetjem, prev. B. Kraševec, Ljubljana 2001, str. 209). См. Также исчерпывающие свед. в: Routledge Encyclopedia od Philosophy, ur. E. Craig, London & New York 1998, s. v. “Russian Religious-Philosophical Renaissance”

[4] Ср. Anton Ocvirk, “Iz pogovora z Levom Šestovom”, в: Tretji dan 8/2000, с. 81 и далее.

[5] Ср. Boris Šinigoj, “A Philosopher for the Time to come? The Question of Spirit and Being in the Philosophy of Nikolai Berdyaev”, v: e-zin Logos. International multilingual electronic journal for culture and spirituality (https://kud-logos.si/LOGOS-2-2201/logos-kazalo-2-2001.htm).

[6] Ср. Milan Žust, À la recherche de la Vérité vivante. L’expérience religieuse de Pavel A. Florensky (1882-1937), Roma 2002.

[7] Ср. Dimitrije M. Kalezić, Ruska filosofija svejedinstva. Istorija i teorija, Beograd 1983, с. 28 и далее..

[8] Ср. David Samojlov, “Ruska poezija zadnjih sto let”, v: Antologija ruske poezije 20. stoletja, prev. T. Pavček in D. Bajt, Ljubljana – Moskva 1990, str. 8-9.

[9] Ср. Aleksander Skaza, “Roman Peterburg Andreja Belega”, v: A. Beli, Peterburg, prev. D. Bajt, Ljubljana 1974, str. 5-55.

[10] Ср. Justin Sp. Popović, Filosofija i religija F. M. Dostojevskoga, Sremski Karlovci 1923.

[11] O. Clément, “Vladimir Solovjov in njegove ‘Duhovne osnove življenja’”, в: V. S. Solovjov, Duhovne osnove življenja, prev. G. Kocijančič, Ljubljana 2000, с. 5-25.

[12] Ср. Vasilij V. Zenjkovski, Istorija ruske filozofije, prev. M. in B. Marković, Beograd & Podgorica 2002, str. 318 sl.

[13] В. В. Розанов, там же, с. 195.

[14] Tам же.

[15] В.В.Розанов, там же, с. 231.

[16] Lord Byron, Poems and Plays, Vol. 2, London 1933, c. 289.

[17] Friedrich Nietzsche, “Zarathustras Vorrede”, в: Also sprach Zarathustra, Leipzig 1930, с. 8; ср. V. Solovjov, “Slovstvo ali resnica?”, перев. Б. Шинигой, в: Tretji dan 5-6/1997, с. 64-66.

[18] Jörg Lau, “Iskanje dobrega terorja. O Slavoju Žižku”, в новом номере. e-zin Logos, см. по указанному выше электронному адресу; в печати), перев. A. N. Статья изначально была опубликованав журнале Merkur – Deutsche Zeitschrift für europäisches Denken (let. 57, št. 646, februar 2003, с. 158–163), издательтво: Klett-Cotta, Stuttgart

[19] Platon, Gorgias 469c–474c .

[20] Там же, 492c в и далее.

[21] Gregor iz Nise, Razgovor o duši in vstajenju, prev. G. Kocijančič, Celje 1996, str. 123 (см. в: Migne, Patrol. ser. gr., vol. 46, col. 96 c).

[22] Cm. P. Florenski, Ko spoznanje preraste v ljubezen, перев. B. Kraševec и B. Šinigoj, Celje 2003.

[23] В. В. Розанов, там же‚ с. 231.