Дорогие друзья, уважаемые коллеги.

Хотелось бы вкратце, с помощью тезисов, которые, конечно, еще больше, чем законченный и дискурсивно разветвленный текст, требуют обоснования в дискуссии, поговорить о славянском мышлении, т. е. — если мы посмотрим на тему нашей конференции — поговорить именно о том измерении славянского мира, которое является действительно готовым диагностирующим образом откликнуться на глобальные проблемы сегодняшнего человечества. Но именно двойственность, которая заключена в нашей теме, вызывает определенные недоумения.

1. Человечество в строгом смысле не имеет глобальных проблем. Мне не хотелось бы вмешиваться с этим утверждением в распри между глобалистами и скептиками, которые пытаются показать, что глобализация — это только другое имя для экспансии западного, преимущественно американского капитализма,[1] но хочу вернуться на довольно элементарный уровень. Сложные структурные размышления, которые мы видим в современных социологических и политологических эссе, могут перекрыть, свести на нет простое этическое измерение. На мой взгляд, сегодня существуют только две крайне распространенные, партикулярные проблемы: во-первых, обеспечение достойного существования каждого. И не только удовлетворение его элементарных потребностей, но и возможность получить образование, пользоваться системой здравоохранения и вступать в свободную коммуникацию, что и есть партикулярная, экономико-политическая проблема, чья трудность состоит в том, что она, вопреки своей распространенности, может быть уже сейчас решена, при другом распределении силы и богатства. Но, вопреки все новым и новым «социал-демократическим» утопиям, непрестанно встречающимся со стихийностью и не контролируемостью межчеловеческих отношений. Так называемая «глобализация» в большей степени является лишь современными технологиями, позволяющими обуздать стихийность, которую мы встречаем уже в самых простых клетках общества. Вторая проблема, которая с первой радикально связана, поскольку является ее онтологической и этической предпосылкой, есть партикулярная проблема опыта «бессмысленности» или, лучше сказать, отсутствия смысла, радикальной пустоты, в которую могут вмещаться самые разные жизненные проекты, индивидуальные и общие, которые порождают нищету, подчинение ближних, моральную слепоту и насилие. Перед нами брошено, если позволить себе игру с этимологией слова «про-блема», непрозрачное значение бытия как бытия в отношении к ничто. Часто эта проблема становится горячей именно в мирах, где первая проблема уже решена, и требующей идеологического решения, поскольку из-за своей партикулярной брутальности по видимости становится как будто бы глобальной проблемой.

2. Славянский мир не существует. Разрозненность славянских народов, их политическая, культурная, религиозная и экономическая гетерогенность, вопреки общей истории и многочисленным связям в давнем прошлом[2] (даже панславистские идеи в историческом смысле недавнее явление) — все это по видимости препятствует толковому разговору о единстве славянского мира.

3. Беседа о славянском мышлении, которое в качестве глубинной авторефлексии славянского мира ориентируется на проблемы человечества, таким образом, становится встречей двух ничто или, лучше сказать — если позволено воспользоваться выражением французского еврейского мыслителя В. Янкелевича — «почти ничто». Но из-за этого может быть встречей двух возможностей.

4. Славянскость мышления и глобальность мира — почти ничто в той мере, в которой они видят лишь следы чего-то другого, исчезнувшего. Следы двух измерений прошлого — исторического и сверхисторического.

5. Славянскость славянского мира есть след совместного прошлого, которое ничего больше не значит, которое может быть лишь ничто или знаком чего-то.

6. Глобальность мира есть след метаонтологического сказывания, которое уже ничего не значит и может быть лишь ничто или знаком чего-то.

7. Мышление, которое в ничто видит возможность, является или утопическим, или мистическим. Славянское мышление «трансцендентальным образом», т. е. с точки зрения рассуждения о его возможности, сегодня мы можем означить лишь как утопическо-мистический проект, который в ничто усматривает прошлое как знак эсхатологического будущего и возможности.

8. Этот утопическо-мистический проект обречен быть частным и дружеским. Мышление основывается в предмысленных глубинах, — оно всегда «история нашего сердца», как вслед за святыми отцами написал Иоганн Г. Фихте. Другое имя для сердца есть радикальная свобода. Мысль свободна, она — сказывание о свободе, поскольку она имеет корни в «сердце», если мы это выражение берем в его полном, библейском значении слова («леб», «кардиа»). Сердце — свободное бытие, оно освобождает то, что разум делает разумным. Поэтому мысль порождают сверхумные «события» в области пред-мысленного. Мысль растет из несказуемого события по ту сторону двойственности свободы и необходимости, насколько мы их можем мыслить. По ту сторону социального. Там так же находится место радикально свободного ответа на предбытийное призвание, пространство личности и следа Другого передо мною, который одновременно не есть мой другой, поскольку он «есть» Абсолютный. Утопическо-мистический проект может лишь дотронуться до проблемы отсутствия смысла, если не хочет снова впасть в заблуждение революционного мышления, или поддаться постреволюционной иллюзии «разоблачающего» глубинность Всезнающего, который раскрывает механизмы свободы. И все-таки, эта частность именно потому не индивидуалистична. Будущее славянского мышления — не коллективный проект, но он частным личностным, образом перерастает индивидуализм, в той мере, в которой перемена собственного мышления каждого, его умо-премена (мета-нойа), осуществляет эту глубинность, и в дружбе раскрывается для подобного опыта. Эта мета-нойа может следовать по пути общности мира и славянскости славянского мира.

9. Усматривание прошлого в ничто, возможность прошлого в ничто радикально независимы от признания Абсолютного. В религиозном смысле, без «Божьей памяти» общее прошлое является фикцией; без общего прошлого «почти ничто» нельзя прочесть как знак, и это прочтение становится идеологической фикцией и предметом политической манипуляции.

10. Славянское мышление сегодня может быть аутентично, лишь если соответствует личному усвоению самой внутренней призванности славянских народов, которая в истории не осуществилась в полноте, но в нее заложена лишь как духовное семя, как «идея» в смысле платонизма отцов церкви. В духовном размышлении об этой «славянскости» нами могут руководить слова одного из самых великих мыслителей России и славянского мира вообще, Владимира Соловьева, который в тексте «О русской идее» написал: «Идея народа — не то, что народ сам о себе думает во времени, а то, что Бог о нем думает в вечности». Это относится как к народности, так и к пред-народным духовным общностям. Наше славянское духовно-историческое наследие должно стать нашей задачей, мы должны себе присвоить то, что нам оставили отцы — славянские святые, мыслители, художники, — но при этом идея «мысленности» нашего народа не должна быть видна только из прошлого. Она должна быть делом свободы, интуиции, рискованного, неуверенного искания следа «Божьей мысли» о нас, которая может существовать параллельно с совершенно не соответствующей ей эмпирической реальностью.

11. Славянство, о котором я говорю, это Восток, который приемлет и преображает Запад, и который чувствителен к истинам вечного Востока. Скептицизм сегодняшнего Запада несомненно связан с hybrisom его рационализма, даже когда последний сам себя радикально критикует и сомневается в себе. А все-таки, место для славянского мышления, это не только посредничество между Востоком и Западом, но снятие мифологически понятых Запада и Востока. Славянскость мышления есть прежде всего заново найденная апофатичность Абсолютного, которое в своей радикальной инаковости и без-местности свидетельствует любовь ко всему конечному.

12. Разум должен умереть, чтобы родился ум. Одновременно с трансцендированием разума, мы будем — в утопической проекции решимся на преобразование повелительного наклонения в будущее время — открывать завершенность умозрения, греческого nous-a, латинского intelectus-a, Vernunft-a немецкого идеализма, Востока посреди Запада. Завершенность мысли, которая одновременно воздвигнута выше критики своего дискурса. Западноевропейский мир свое самое драгоценное наследие — наследие греческое, патристики, средневековой философии и мистики — в основном позабыл. Уже в конце XIX века, во время позитивизма, традицию классического идеализма, который попробовал осуществить философский синтез всех упомянутых традиций, должно было спасать славянское мышление, русская религиозная философия. Опять наступило время для этого открытия, в другую эпоху, с новыми синтезами, с новым дерзновением. Наступило время мыслить Абсолютное, которое способно умело трансцендировать истины всякого постмодернистского мысленного сомнения. Если в сердце заблестит недвусмысленная истина Абсолютного, если мы доберемся до этого озарения, таким образом преосуществится полный горизонт того, что можно мыслить и высказать. Мы мистически полюбим Абсолютное, с дерзновением славянских странников, которые бросились в Бездну, отбросив языческую идентичность, но сохраняя гостелюбивую открытость любому существу. Мы увидим, что во всякое существо вписан след Абсолютного, как центр, как бьющееся сердце, как живой образ Абсолютного, который является неудобопонятным, но который есть Начало, Источник и Цель всякого настоящего мышления. Заново сможем интеллектуально перестроить науку. Иным образом будем обращаться с природой, иным образом будем мыслить. В нашем опыте природа окажется богоявлением, теофанией, живым раскрытием Абсолютного в многообразности проявлений чувственного.

13. Наше отношение к вещам — пред-умственное, предразумевающее — есть отношение к Абсолютному. И наоборот, изначальное, во всей экзистенции и во всяком акте присущее отношение к Бесконечному содержит, требует и призывает к новому отношению к вещам. Именно русское восприятие немецкого идеализма здесь дало направление. Гегелевское понятие Абсолютного является существенным для этой мысли, — наш Бог есть Целостность, для которой другое не является границей, — но славянское мышление трансцендирует панентеизм в направлении апофатической, неудобосознаваемой и не высказываемой дистанции. Для Бога нет другого, но Бог для нас радикально Другой и безгранично Иной. Изобильный. Расточающий. Абсолютное «есть» в форме того, что оказывается больше меня, больше всякого «я» вообще, инаковым по отношению к любой нам известной идентичности. Но одновременно к нему можно личностно обратиться, как к источнику всякого личностного начала. В этом направлении будет двигаться славянское мышление — по ту сторону всякой критики метафизики субъективности.

14. Наступило время для дерзновенной славянской критики универсальной претензии западных моделей мышления. Будущее нашего мышления — во властном разрабатывании самостоятельного мира мысли, который прежде всего способен оставить критерии западной «философичности» мышления. Настоящая, новая славянская мысль будет ненаучной. Не потому, что она боится критериев научности, каковые обосновала греческая античность и которые переосмыслила методологическая революция, а потому, что самостоятельная мысль окажется в силах ставить под вопрос саму научность западной мысли, и сумеет обосновать другие, исторически и мысленно иначе опосредованные критерии научности, — критерии логосности, «словесности». Она найдет способы выражения в другом дискурсе. В формировании этого дискурса ключевую роль будет играть восточнозападное искусство. Не только искусство слова. Как мысль славянской жизни, свободная и неукротимая, она дерзнет воспользоваться западными формами мышления, не утруждая себя любой ценой от них отличаться. Хотя, наверное, будет политически слаба, без силы и влияния, будет экспериментировать — в приобретении опыта и в творении — в Духе, в другом мысленном мире, в котором не существует других господ, кроме самого Бога.

15. По-настоящему славянской будет только та мысль, которая сможет жить в глубинной гармонии нераздвоенного христианства. Это не значит, что она откажется от разных эклезиологических традиций в дурно понятом «экуменизме», но окажется в состоянии их релятивизировать в их исключительности, и будет их понимать — с благодарностью, но и с рассуждением — лишь как момент историчности. Славяне поймут свою поставленность между Западом и Востоком, между католицизмом и православием, между протестантизмом и либерализмом, между воинствующим атеизмом и равнодушием (если все это не является лишь географическими и культурными категориями, но моментами мета-истории, или даже этапами Божьей истории и раскрытия Его замысла о людях).

16. Настоящее славянское мышление останется иудео-христианским, но это не будет означать принадлежность к какой бы то ни было конфессии, а выступит именем для уровня мышления, которое не станет закрывать глаза перед исторической, феноменальной реальностью засвидетельствованного Слова и общества, которое свидетельствует об этом Слове. Подобное требование не должно становиться сублимированным тоталитаризмом, который не откажется признавать другие и альтернативные пути мышления. Нет, грядущая восточнозападная, славянская мысль сможет быть и «агностической», сможет проистекать из жизненной позиции, которая не есть «да» веры и жизни, поскольку веру нельзя редуцировать к мышлению и невозможно установить путем мышления. Но она будет должна хотя бы на феноменологическом уровне мыслить тайну «возможного» Бога в его радикальной инаковости и себя-даровании, которого на уровне рассказа преподносит ветхозаветная история, история Христа, тайна всей Его жизни и учения, во всей исторической сложности, глубине и множестве разных «теологий» и «христологий». Славянская мысль отсутствующего смысла не может мыслить вне еврейского опыта скрытого Бога и тайны Христовой, которая этот опыт довершает.

Спасибо за внимание.

---

[1] Prim. npr. David Held & Anthony McGrew: Globalization/Anti-Globalization, Cambridge/Oxford (Blackwell) 2002.

[2] Prim. npr. imenitni sintetični prikaz F. Dvornika: The Slavs in European History and Civilization, Rutgers University Press 1962.